Величие по-российски и made in USA
Первый заместитель декана факультета социальных наук и массовых коммуникаций Финансового университета при Правительстве РФ Павел Селезнев и руководитель департамента английского языка и профессиональной коммуникации Финансового университета при Правительстве РФ Марина Мельничук – о влиянии отличий в понимании величия на ход информационного противоборства России и Запада.
Санкционное противостояние России и Запада (в первую очередь – на неформальном уровне, в ключе «репрессий» со стороны частных корпораций и культурно-образовательных форумов) дает нам немало поводов для недоумения. Государства Европы и Северной Америки заинтересованы в том, чтобы расколоть российское общество, провоцируя конфликт внутри РФ. Однако при этом они последовательно проводят в жизнь меры, которые лишь способствуют консолидации россиян вокруг власти.
Логично предположить, что это противоречие объясняется в первую очередь разницей в системе ценностных координат российской и западной культур. И в данном случае, конечно же, речь не идет о стигматизации Запада как «бездуховного» сообщества и идеализации России. Наши культуры действительно существенным образом отличаются в интерпретации и осмыслении многих базовых понятий. В результате реакция россиянина и «человека Запада» на один и тот же раздражитель может отличаться кардинальным образом.
Нынешнее противостояние России и Запада осуществляется не только в рамках столкновения экономических систем и военных машин. Проверку на прочность проходят в том числе ценностно-поведенческие системы, выстроенные в соответствии с нашими идентичностями.
И потому вопрос о смысловом наполнении базовых понятий, которыми оперируют стратеги информационной войны, приобретает зачастую ключевое значение.
Одной из таких категорий является «величие».
Понимание величия существенным образом зависит от социокультурной традиции, формирующей восприятие человека. Западная модель восприятия в данном понимании является эклектичной. С одной стороны, в ее основе лежит античная парадигма, которая предполагала взаимосвязь с неким материальным успехом, однако последний не представлял собой абсолютного мерила величия. Более того, величие не связывалось с перманентностью успеха. Фемистокл, Алкивиад, Пирр, Красс, Никий, Помпей, Ганнибал, Брут с позиций современной массовой культуры Запада могут быть расценены как «неудачники», так как в процессе борьбы лишились всего и проиграли соперникам. Однако это не препятствовало людям античности воспринимать их как символы величия. Таким образом, античное восприятие величия подразумевало наличие дискурсивной оценочной рамки, которую можно условно обозначить как «путь важнее цели». В его рамках величие измерялось определенными категориями материального успеха, однако они не носили абсолютный характер и в конечном счете оставались вторичными по отношению к идеалистическим категориям. Последнее наглядно выражалось в приоритете социального статуса над экономическим: свободнорождённый из древней фамилии обладал большим престижем, чем более обеспеченный вольноотпущенник. Впоследствии эта традиция достаточно органично сочеталась с мировосприятием германцев и кельтов. Последние воспринимали удачу и успех как производные некоего сверхъестественного свойства, не зависящего напрямую от воли человека. При этом специфика мировосприятия элит германских завоевателей (т.е. фактически воинской аристократии) также предполагала отсутствие прямой корреляции между величием и материальным успехом или перманентным успехом (наглядной иллюстрацией в данном случае может служить судьба главных героев «Саги о Вельсунгах» или «Песни о Нибелунгах»). За счет этого в рамках западной культурной традиции выработалась своеобразная ценностная преемственность. Чтобы подтвердить ее наличие, достаточно сопоставить содержание «Старшей Эдды» («Гибнут стада, родня умирает, и смертен ты сам, не ведает смерти лишь громкая слава деяний достойных») и пьес Шекспира («Над смертью властвуй в жизни быстротечной, и смерть умрет, а ты пребудешь вечно»).
С другой стороны, в рамках даже условно «католических» западных культур лежит система восприятия величия сквозь призму идеологического наследия протестантизма, в первую очередь – различных производных кальвинизма. В рамках концепции предопределенности материальных успех, успех в делах позиционировался как подтверждение того, что деятельность человека соответствует замыслу Бога относительно его судьбы. С учетом того, что кальвинизм пользовался популярностью преимущественно у обеспеченного торгово-ремесленного населения городов, данная концепция в скором времени привела к отождествлению материального процветания и богоизбранности, т.е. основной формы величия в контексте господствовавшего на тот момент религиозного сознания.
Секуляризация масс лишила представления о «величии как богатстве» прямого сакрального смысла, однако на практике эта система взглядов обрела квазирелигиозное значение. Наглядным подтверждением этого могут служить ее проявления в популярной культуре. Достаточно вспомнить одну из цитат из романа «Атлант расправил плечи»: «Крест — это символ пыток. Я предпочитаю знак доллара, символ свободной торговли, а значит, и свободомыслия».
При этом материалистическое понимание величия в различных вариациях западной культуры начало сочетаться с гипертрофированными формами античного агонизма. В наиболее радикальных формах это привело к возникновению расизма и социального дарвинизма вместе с их политическими производными.
Важно подчеркнуть, что данная концепция не вытеснила полностью античную и средневековую традиции, но сосуществовала с ними. Наглядным проявлением последнего может служить историографическая концепция «обреченного дела Юга» в США, построенная вокруг героизированного образа человека, борющегося за свои ценности вопреки отсутствию объективной возможности отстоять их. Данная эклектичность является обоснованной, поскольку трансформировавшаяся кальвинистская концепция «величия-богоизбранности» носит априори элитистский характер. Она пригодна для истеблишмента как инструмент идеологического обоснования собственного особого положения и права эксплуатировать массы, но слабо пригодна для распространения среди широких масс населения, поскольку последние в глазах ее последователей представляют собой сообщество проигравших, «лузеров».
В рамках российской социокультурной традиции также имеется выраженный элемент эклектики, однако она выстраивается на основе синтеза иных элементов. В данном случае необходимо подчеркнуть, что современная этническая культура, за исключением ее повседневного сегмента (еда, одежда, устройство жилища и т.д.) формировалась либо аристократическими кругами, либо обслуживавшими их социальными группами. Ее проникновение в массы стало следствием таких процессов, как возникновение литературного языка, создание системы всеобщего образования, урбанизация и разрушение сословного строя. Поэтому необходимо учитывать, что современные «этнические» модели величия представляют собой во многом результат культуры, созданной вокруг привилегированного меньшинства, обладавшего средствами для обеспечения образования и разнообразного культурного досуга и т.д.
В случае России первоисточниками двух традиций восприятия величия выступают, с одной стороны, «массовая» славянская и скандинавская воинская аристократия, синтез которых породил класс древнерусских феодалов, а с другой – достаточно узкая, но крайне влиятельная прослойка высшей знати, приобщившаяся к византийской культуре, выстроенной на основе православия как парадигмы. Как следствие, в русской культуре сосуществовали два представления о величии. Одно из них основывалось на маскулинной воинской культуре средневековья (наиболее ярким ее символом может служить, например, образ князя Святослава Игоревича), другой – на восточнохристианском понимании величия как результата приобщения к Богу через жертвенность. При этом обе концепции достаточно успешно сосуществовали: князь Владимир Мономах, серьезным образом обеспокоенный вопросами спасения души, в то же время оставался типичным представителем воинской аристократии.
Достаточно обратиться к тексту его знаменитого «Поучения»: «И вот что я в Чернигове делал: коней диких своими руками связал я в пущах десять и двадцать, живых коней, помимо того, что, разъезжая по равнине, ловил своими руками тех же. коней диких. Два тура метали меня рогами вместе с конем, олень меня один бодал, а из двух лосей один ногами топтал, другой рогами бодал. Вепрь у меня на бедре меч оторвал, медведь мне у колена потник укусил, лютый зверь вскочил ко мне на бедра и коня со мною опрокинул, и Бог сохранил меня невредимым. И с коня много падал, голову себе дважды разбивал, и руки и ноги свои повреждал – в юности своей повреждал, не дорожа жизнью своею, не щадя головы своей…Также и беднаго смерда, и убогую вдовицу не давал в обиду сильным и за церковным порядком и за службой сам наблюдал. Не осуждайте меня, дети мои или другой, кто прочтет: не хвалю ведь я ни себя, ни смелости своей, но хвалю Бога и прославляю милость Его, ибо меня, грешнаго и ничтожнаго, столько лет хранил от тех смертных опасностей и не ленивым меня, дурного, создал, на всякия дела человеческия годным».
Секуляризация сознания российской элиты XVII – XVIII во многом способствовала ослаблению восточнохристианских мотивов в представлении россиян о величии. Однако уже столетие спустя данная система представлений пережила прямое (через творчество Ф.М. Достоевского и его единомышленников) и косвенное возрождение (посредством заимствования концепта жертвенности и активного искупления революционерами, определившими модель социально-политического устройства России на столетие вперед).
Таким образом, отличия в понимании величия в России и на Западе в целом обуславливались разницей в рамках выбора в двух точек бифуркации. Специфику представлений россиян о величии обусловили выбор сначала в пользу восточного варианта православия, а затем – отказ от либеральных форм вестернизации и популяризация левых революционных учений. Особенности западного восприятия сформированы влиянием протестантизма и лояльностью классической модели капитализма.
Безусловно, нужно признать, что в течение последних 30 лет значительная часть нашего общества подверглась культурной вестернизации и восприняла западную модель восприятия величия. Однако ее носители все же составляют очевидное меньшинство (в лучшем случае их доля составляет 15 – 20%).
Восприятие величия (в первую очередь национального) среди россиян носит преимущественно эмоционально-идеалистическую форму и предполагает наличие выраженного мессианства, включающего в себя как жертвенность, так и ее героизацию. В итоге значительная часть месседжей со стороны Запада, построенных на основе понимания величия как рациональной, материальной и количественно измеримой категории, не приносят ожидаемого результата. Более того, российская концепция величия во многом резонирует с архетипичными слоями понимания этого явления в сознании западного человека. Что создает основы для нивелирования антипатии к России, нагнетаемой сейчас СМИ Европы и Северной Америки.
