Политолог, публицист Александр Механик – о генезисе партийно-политической системы, политических и экономических элитах современной России.

Партийно-политическая система России, скажем так, далека от совершенства. Это признают и сторонники нынешнего партийно-политического устройства, и его оппоненты. Одна из ее особенностей, фактически, признаваемых всеми, ее авторитарный характер и проистекающий из этого факта, декоративный характер ее акторов – политических партий. Но кто-то видит в этом дефекты, которые необходимо преодолеть, а кто-то - сторонники существующего порядка вещей - видят в этом достоинство системы, придающие ей устойчивость. Оппоненты зовут бороться с этой системой, а ее сторонники, считают, что другого не дано, потому что «страна такая». При этом либеральные оппоненты системы не хотят признаваться, что эта система создана их руками, а ее эпигоны не понимают опасности загнивания любой системы, особенно косной в своей имитационности.

Попробуем, однако, разобраться в генезисе партийно-политической системы России, которое и задало колею ее развития, из которой выскочить, действительно, не так легко, тем более что политическая и экономическая элиты современной России не выказывают особого желания это сделать.

Откуда есть пошла современная российская политическая система

У современной российской политической системы три источника.

Введение поста президента

Первый – это учреждение президентской формы правления сначала в СССР, а потом и в России. В Союзе – это стало результатом, во-первых, стремления Горбачева порвать с зависимостью от КПСС, где существовала потенциальная угроза его снятия с поста Генсека, и, во-вторых, желания сравняться по погонам с американским президентом. Последующее введение поста президента России имело аналогичные причины – стремление Ельцина оторваться от влияния КПСС и желания уравняться в погонах теперь уже с Горбачевым. На это накладывалась убежденность и самих президентов, и групп их поддержки в том, что в тех сложных условиях, в которых находились тогда Союз и Россия и Горбачеву и Ельцину нужна «крепкая» власть, свободная от влияния «шараханий» общественности. Такую уверенность в России поддерживали и реформаторы, которых, несмотря на их претензии называться демократами, увлекал пример Пиночета, в чем они откровенно неоднократно признавались (См. интервью одного из лидеров тогдашних реформаторов Петра Филиппова и одного из министров гайдаровского правительства Петра Авена: «Петр Филиппов и “Опять диктатор!”». «Cобчак & Cоколова с Петром Авеном: Не стучать и не садиться» - прим. авт.).

Разгон парламента и замена конституции

Второй политический поворот, определивший современное состояние российской политической системы, - это, конечно, события 1993 года, когда был разогнан парламент и, главное, заменена конституция. Если в старой советской конституции (пусть никого не удивляет, что советская конституция формально была весьма демократической. Она просто в советское время не работала, а как только заработала, выяснилось, что у нее большие демократические возможности, которые не устраивали новых власть предержащих. Только у новой власти не было тех инструментов, которые были у советской власти, чтобы выхолостить конституцию, пришлось ее отменить – прим.авт.), несмотря на введение поста президента, сохранялись сильные политические и властные позиции парламента, то в новой они были сильно сокращены в пользу президента. Это судя по всему отвечало представлениям Ельцина о «сильной» власти и пожеланиям реформаторов. Как говаривал один из видных реформаторов, одержимый, как и подавляющее число реформаторов идеей – главное рынок, остальное приложится: «Получить одного президента-рыночника, проще, чем 400 депутатов».

К сожалению, как показала вся последующая история, реформаторы мало, что понимали и в экономике, особенно в ее связи с культурой, ментальностью и состоянием общества, рассчитывая, что все это можно поменять буквально за несколько лет, и повторили ошибку большевиков, которые таким же кавалеристским наскоком рассчитывали прийти за несколько лет к коммунизму, как реформаторы к рынку. Но еще меньше они понимали в политике, как в практике, так и в науке, иначе они бы знали, что у каждой политической системы есть своя логика развития, и президентская система заведомо менее устойчива, чем парламентская и в своей борьбе за политическое выживание в условиях незрелости общества склонна принимать все более авторитарные формы.

Как писал известный испано-американский политолог Хуан Линц, «если парламентаризм придает политическому процессу гибкость, президентское правление делает его жестким…несмотря на то, что требование твердой власти и предсказуемости свидетельствует в пользу президентской формы правления, любой неожиданный поворот событий - начиная со смерти президента и заканчивая [его] серьезными просчетами - способен сделать президентскую власть менее предсказуемой, а зачастую и более слабой, чем власть премьер-министра. А убежденность президента в том, что он обладает независимой властью и пользуется поддержкой народа, может создавать у него ощущение собственной силы и миссии [и заставить его] воспринимать неизбежную оппозицию своей политике как раздражающий и деморализующий фактор, в отличие от премьер-министра [в парламентской республике], который видит в себе всего лишь представителя временной правящей коалиции, а не выразителя интересов нации или народного трибуна».

Что, собственно говоря, у нас и произошло. Издержки президентской модели хорошо видны на примере губернаторского корпуса, которые у нас играют роль региональных президентов. Не случайно, некоторые так себя и называли. При существующей модели, чтобы справиться с губернаторами, которые очень часто дают повод к недовольству и низов и верхов, приходиться то отменять выборы, чтобы в случае чего верховная власть могла вмешаться, то после возвращения выборов прибегают к закулисному давлению, чтобы заставить губернатора уйти, а то и просто сажают. Т.е. решать проблему административными методами. Если бы в регионах ведущими фигурами были региональные премьеры, то, даже в условиях повсеместного лидерства правящей партии, их, том случае, если они не справляются с должностью, можно было бы менять политическим решением большинства в региональном собрании и тем самым приучать политическую тусовку к политической борьбе, а не к закулисным интригам в коридорах верховной власти.

Невежество реформаторов накладывалось на восприятие большинством реформаторских лидеров и примкнувших к ним представителей бюрократии американской политической системы как образца без какого-либо ее анализа. Иначе бы они тоже знали, что американская политическая система исключение в ряду других президентских систем, что связано с особенностями возникновения и формирования американского государства. А конфликт, потрясающий в настоящее время политическую систему США, наглядная демонстрация ее проблем. И реформы наши делались также с расчетом на построение экономики по американским калькам, хотя немецкий или французский примеры нам исторически и ментально были значительно ближе. О чем, кстати, говорил Коль Ельцину, как вспоминал последний в своих «Записках президента».

Задушенный зародыш двухпартийной модели

И, наконец, последний политический поворот, окончательно сформировавший современную политическую систему России, о котором уже давно забыли, да и вряд ли придавали ему особое значение, - это слияние двух партий российской бюрократии, боровшихся на выборах в Государственную Думу 1999 года – «Единство» и «Отечество – Вся Россия». По результатам выборов фактически зародился прообраз двухпартийной системы из двух центристских партий более либерального «Единства» и претендовавшего на социал-демократическую нишу «Отечество - Вся Россия». В этом тандеме важным было то, что российская бюрократия, традиционно ориентирующаяся на монолитную власть и по другому ее не воспринимающая, в данном случае рискнула разделиться, видя в обеих этих партиях системные силы, не угрожающие ее существованию, а только по-разному представляющие их интересы. И это давало надежду на формирование реальной двухпартийной системы в обрамлении партий второго плана. Конечно, такая система не панацея от всех политических проблем современности, как показывает пример той же Европы, но она давал возможности для развития конкурентной политической системы, в то время как формирование единой партии завело ее в тупик монолитности, когда-то погубивший КПСС.

КПРФ, получившая относительное большинство на тех выборах, и еще недавно пользовавшаяся определенной поддержкой традиционной советской бюрократии, именно в то время стала ее терять, потому что ничего кроме возврата в прошлое она не предлагала. Если значительная часть граждан еще откликалась на ее призывы, то низовая бюрократия, которой стало, что терять, начала от них отворачиваться. А достичь электорального успеха в российских условиях без поддержки низовой бюрократии практически невозможно.

Мы не знаем, почему и как удалось настоять на слиянии «Единства» и «Отечества…», но скорее всего все-таки в элитах возобладал страх раскола и противоборства – жупел, которым пугали и компартию, и весь советский народ в течение всего существования советской власти. Хотя в истории опасны аналогии, но рискнем, и сравним это решение с известным решением Х съезда РКП(б), запретившим фракции в партии, и продавленным объединившимися в этом пункте Лениным и Троцким.

Реформы, уничтожившие гражданское общество

Однако, главное, что определяет состояние партийно-политической системы любой страны, не столько ее организационные формы, сколько состояние общества. Все те факторы, которые мы перечислили, не сыграли бы той роли, которую сыграли, если бы российское общество не находилось бы в состоянии прострации, в которое его погрузили реформы 90-х. Ведь партии - это надстройки над гражданским обществом, связывающие его и государство, а связывать оказалось нечего.

Каждый, кто помнит общественное бурление конца 80-ых наверняка задается вопросом, а куда все это делось. Ответ прост, людям стало не до этого. Гражданское общество не выдержало тягот наступившего времени и рассыпалось до атомарного состояния. Дополнительный удар по гражданскому обществу нанес разгон парламента, о котором мы уже говорили. 1993 год стал годом «великого перелома» не только в политике и экономике, но и в настроениях граждан, что подтверждает интервью Анатолия Чубайса, опубликованное в книге «Революция Гайдара», в котором он признал, что после расстрела парламента в октябре 1993 года в России пропал «спрос на демократию». А добил этот спрос тот цинизм, с которым власть осуществляла реформы и особенно приватизация, и больше всего пресловутые залоговые аукционы.

Цинизм отталкивает от политики большую часть общества, которая в этих условиях впадает в полную политическую апатию, просыпаясь только в эпоху кризисов, чтобы спросонья устремиться за самыми радикальными призывами. В результате политика достается людям, которых, что называется, ничего не смущает. Именно такая перспектива беспокоит автора этих строк. Именно поэтому он считает необходимым проведение политико-экономических реформ. Россия слишком много пережила в ХХ веке, чтобы из-за близорукости власти и элит, снова впасть в какую-нибудь катастрофу. А власти и элите стоит задуматься о своих перспективах. Хотя, как показал прошедший год, отмеченный каким-то необычным число циничных высказывания и поступков представителей элиты разного рода, цинизм торжествует, а элиты «ничего не поняли и ничему не научились».

Экономика разрушения

Справедливости ради отметим, что не только в России можно наблюдать кризис демократических институтов и в целом демократии, как системы разрешения общественных проблем. Выборы Трампа, казус Брексита, победа Макрона и последующий крах его рейтинга, победа в Венгрии и Польше крайне правых, для которых совершенно явно демократия только ширма, и вообще усиление так называемых популистов во всех странах Европы - знак того, что демократия даже в ее колыбели испытывает сложные времена, что связано в значительной мере с победой неолиберальной экономической модели, которую принесли реформаторы и на российскую землю, еще менее подготовленную к ней, чем Европа и США, где она все-таки некоторое время работала.

Не случайно, что демократия в ее неолиберальном виде получила название постдемократия – термин, впервые использованный известным британским социологом и политологом Колиным Краучем, который дал ей следующее определение: это политическая модель, в которой «несмотря на проведение выборов и возможность смены правительств, публичные предвыборные дебаты представляют собой тщательно срежиссированный спектакль, управляемый соперничающими командами профессионалов, которые владеют техниками убеждения, и ограниченный небольшим кругом проблем, отобранных этими командами». Нам же пока далеко даже до этой модели.

У этой политико-экономической модели оказались очень неприятные социально-политические и экономические последствия, оказавшиеся особенно разрушительными для России.

Во-первых, как мы уже сказали выше, она разрушила, начинающее складываться в России независимое гражданское общество, которое базировалось на двух социальных группах:

• научно-технической интеллигенции, составлявшей значительную часть демократического движения. Не случайно, что центрами демократического движения стали в первую очередь научно-технические центры России, такие, как скажем, Зеленоград, Томск, Новосибирск,
• возникавших новых профсоюзах, особенно горняцких.

Некоторые считают, что именно эти группы способствовали, своей поддержкой демократического движения разрушению Союза. На самом деле проблема заключалась в том, что обе части советской элиты, как реформаторы, так и консерваторы, оказались не в состоянии опереться на них, потому что рассматривали политику в соответствии с советскими традициями, как закулисную бюрократическую интригу, оказались не способны к массовой политике, и оттолкнули от себя эти слои, а для тех «демократических» лидеров, кто, в конце концов, оседлал демократическое движение, к слову уже под самый занавес Союза, эти слои стали «пушечным мясом» реформ.

Во-вторых, неолиберальная экономическая модель, и это даже важнее, разрушила, как и, во-многом, и на Западе, экономическую основу демократии – промышленность. Т.е. как раз сосредоточение этих двух социальных групп, которые в результате, катастрофически уменьшились в численности.

И, наверное, не случайно, что, как отмечал Колин Крауч, посвятивший многие свои работы изучению феномена неолиберализма, именно в условиях неолиберальной экономики, многие корпорации стали ограничивать роль инженеров в своих корпорациях в пользу финансистов. У нас, как и во многом остальном, эта черта неолиберальной экономики приобрела карикатурные черты. Мы помним, блэкаут в Москве в 2005 году и катастрофу на Саяно-Шушенской ГЭС в 2009 году, после которых выяснилось, что в руководстве РАО «ЕЭС» и Саяно-Шушенской ГЭС не оказалось инженеров. А зачем инженеры, если суть неолиберальной экономической политики «стричь купоны». Так что разрушение научно-технической интеллигенции и промышленности отвечало идейным взглядам реформаторов, тем более что большинство из них в силу узости научно-технического кругозора совершенно не отдавали себе отчета в научно-техническом потенциале, доставшемся России от Союза.

Кроме того, в результате столь же непродуманных реформ в сельском хозяйстве, разрушивших сложившийся уклад производства и жизни крестьянства, массовой деморализации подверглось и оно. В результате большинство общества оказалось в состоянии десоциализации и деморализации. При этом до 20-30% трудоспособного населения вообще выпали из легальной экономики. Собственно, как и на Западе, где именно такие слои – десоциализированные и деморализованные - стали основой успеха Трампа, Брексита и протестов «желтых жилетов». Но в России процент таких людей значительно выше.

Еще одним результатом прошедших в России экономико-политических потрясений и реформ последних уже более, чем 25 лет, стало социальное неравенство патологических размеров и формирование слоя эгоистической крупной буржуазии, неспособной к осознанию социальных проблем России, нежелающей их осознавать и погруженной только в свои офшорные интересы. Как бы подтверждая слова известного американского политолога Чарльза Линдблома сказанные им еще в 1976 году: «Крупные частные корпорации плохо вписываются в демократическую теорию. По правде говоря, они вообще в нее никак не вписываются». В условиях неолиберальной экономики эта черта корпораций стала доминирующей во всем мире, а в России она приобрела особенно уродливый характер.

Хотя в состоянии экономики России и ведущих западных стран есть существенная разница. В то время как корпорации стран Запада, переводя свои производства в Китай и другие страны Азии, сохраняли управление и R&D - подразделения в странах происхождения, и тем самым сохраняли возможность управления промышленными активами и их возвращения в страну происхождения при изменении рыночной конъюнктуры, в России значительная часть промышленности была просто уничтожена и возвращаться нечему, надо все создавать заново. А Запад уже пытается возвращать. И не только Трамп. О необходимости возвращения говорил и Обама. И предшественник Мэй – Кэмерон. И еще в 2012 году в The Wall Street Journal Europe было опубликовано письмо министров промышленности ведущих стран Европы «Новая индустриальная политика Европы» с призывом вернуть промышленность в Европу (Оно было перепечатано в журнале «Эксперт» №7 (839) 18 февраля 2013 - прим.авт.). А для России новый индустриальный поворот не просто жизненная необходимость, а единственный путь возвращения, в конечном счете, на путь экономического роста и развития, которые, в свою очередь, являются условием сохранения целостности России и ее демократического развития. Чтобы не пугать читателя видом задымленных заводских окраин, скажем, что, конечно, речь идет о, если так можно выразиться, «индустриализации 4.0».

Инфантилы или демократия без содержания

Читатель, конечно, спросит, а как же те люди, которые вышли на Болотную площадь в 2011-2012 годах, с требованиями честных выборов и демократизации общества. Не они ли добились определенных демократических изменений? И может быть они способны стать социальной основой возможных изменений в экономической и политической жизни страны. Проблема в том, что, как заметил известный российский социолог Александр Бикбов в интервью журналу «Эксперт», в их картине мира «недостает твердого интереса к тем вопросам, которые требуют не личного морального, а солидарного политического ответа». А политика, если это именно политика, а не просто сиюминутная реакция на несправедливость или обман, требует четкого осознания социальных целей, которых добиваются ее участники, а уже, как результат такого осознания, формулируется реакция на те или иные конкретные экономические и социально-политические вызовы.

Движения, основанные просто на моральной реакции на несправедливость, могут доставить много волнений власть предержащим, но не способны их сменить. Потому что власть строится на социальных интересах. А в чем именно социальный интерес этих слоев? Сразу заметим, что наша нынешняя элита понимает политику в сугубо вульгарной форме – политика, как реализация своих личных интересов. В принципе личный интерес всегда присутствует в политике, но все же в по-настоящему демократических странах политики находят приемлемый для общества баланс между реализацией своих интересов и интересов тех социальных групп, которые они представляют.

«Отсутствие внятной идентичности [участников болотного протеста] обусловило кризис протеста — движение как бы топталось на месте, не сумев сформулировать свое видение мира и самого себя, и в итоге так и не привело к переменам в обществе. В какой-то момент “приходить еще” надоело, и все разошлись по домам» ( «”Кто же мы?!”: идентичность российского протеста 2011-2012 гг» (Журавлев О., Савельева Н., Алюков М.), - прим.авт.).
Если инфантилизм, как социальное явление, это незрелость в развитии и наивность в подходе к решению социальных проблем, то именно этим слово можно охарактеризовать «болотные» социальные группы. А могут ли инфантилы стать основой серьезных социально-экономических перемен? Ответ очевиден.

Кто же тогда?

Читатели уже, наверное, поняли, что, если кого автор этих строк и видит мотором возможных перемен, то это все та же научно-техническая интеллигенция и организованные работники. К этому в современных условиях можно уверенно добавить средний бизнес, в первую очередь высокотехнологичный.

Все эти три социальных группы по самой сути своей ориентированы на развитие, причем именно в демократических условиях. Организованные работники, потому что экономический рост обеспечивает рост их благосостояния, а демократия – возможность безбоязненной защиты своих прав.

Научно-техническая интеллигенция – потому что экономический рост обеспечивает не только рост их благосостояния, но и рост затрат на научно-технические исследования, а демократия позволяет рассчитывать на большую свободу научных исследований без изнуряющего бюрократического контроля.

Наконец, средний бизнес, как предприниматели, так и их сотрудники – потому, что экономический рост дает возможность его собственного роста, а демократия надежду на защиту от нечестной конкуренции со стороны корпораций, которая процветает в условиях огосударствленного капитализма.

Проблема в том, что организованные работники и научно-техническая интеллигенция, как мы уже написали, ослаблены и во-многом деморализованы предшествующими 25 годами их постоянного разгрома, а организованные работники еще дополнительно ограничены в своих возможностях законодательством, принятым усилиями реформаторов и представителей крупного бизнеса. Первые, зашоренные своей идеологией, следом за Рейганом и Тетчер видели в профсоюзах угрозу экономике, хотя, как мы отметили выше, скорее рейганизм и тетчеризм, как олицетворение неолиберализма, разрушили экономику западного мира, после которой он никак не может прийти в себя. А вторые, в силу своего страха, перед ограничениями, которые накладывают организованные работники, на их беспредельный эгоизм.

А средний бизнес пока неспособен к политической активности, потому что постоянно держится в черном теле экономической политикой нашего правительства и эгоизмом банков – безумными ставками кредитов и, столь же, безумными залогами. О чем, к слову, постоянно говорит и пишет один из немногих удачливых именно промышленников, владелец «Ростсельмаша» Константин Бабкин.

Сценарии возможного развития

Отметим, что у существующего режима есть сильные стороны, которые способствовали консолидации вокруг него граждан, обеспечили ему достаточно долгое бескризисное существование и дают надежду на его продолжение его сторонникам и адептам. Во-первых, это безусловно наведение порядка после десятилетия реформаторского хаоса, это существенное повышение благосостояния граждан в течение первого десятилетия своего существования, после опять же десятилетия выживания при реформаторах, это репрессалии в отношении представителей элиты, вышедших, что называется, за рамки, и, наконец, проведение национально ориентированной внешней политики. Здесь не место для ее подробного анализа, но на взгляд автора этих строк, во-многом оправданной хамством коллективного Запада и торжеством этнического национализма (если хотите даже лайт-нацизма) в ряде республик бывшего Союза. Во-вторых, это способность консолидировать элиты вокруг себя, в чем-то согласием на их циничное поведение в достаточно широких рамках, в чем-то угрозой тем из элиты, кто демонстрирует не санкционированную вольность, как Ходорковский, и тем, кто выходит за предписанные рамки цинизма, и загребающим не по рангу, как некоторые губернаторы и чиновники. А также проведением внешней политики, загоняющей элиты в «российское стойло», из которого она не способна вырваться во внешний мир, для которого она, при всем цинизме западного капитализма, находится за пределами приличия. Напомним провидческие слова президента, обращенные к элите «замучаетесь пыль глотать».

Но никакая политика не может служить вечно, рано или поздно она исчерпывает свои возможности, тем более, если она сопровождается явными провалами, которые на определенном этапе могут начать, а может уже начали, разваливать основы консолидации, о которых мы сказали выше. Для граждан благосостояние не только перестало расти, но наблюдается явный откат в этом, а рамки поведения элиты стали казаться гражданам слишком широкими. И ряд явно непродуманных шагов, предпринятых, похоже, в приступе властной самонадеянности. В первую очередь пенсионная реформа, воспринятая большей частью населения как необоснованная и несправедливая.

Экономическая политика, которая, с одной стороны, не может обуздать инфляцию. Граждан ведь не волнует, что это зависит не только от власти. А, с другой, эта экономическая политика явно тормозит развитие, и это ощущает уже не только бизнес, но и граждане. И, наконец, несменяемая власть просто надоела. Но, судя по всему, власти исходят из того, что худо-бедно, экономика работает, политическая система ее устраивает и боится, что любые подвижки разрушат этот, пусть и неустойчивый баланс, тем более, граждане при явном повышении градуса недовольства, никакой активности не проявляют. И это, собственно говоря, первый сценарий возможного развития событий: сохранение статус-кво, тем более, что серьезный запас прочности у режима есть. И он может серьезно повыситься, если власти все-же перейдут к политике экономического роста, тем более что экономический рост – это основа не только сохранения режима, но и целостности страны. В такой сложной стране, как Россия, только постоянный экономический рост является гарантией ее успешного существования.

Можно напомнить, что Советский Союз, в значительной мере, выстоял и сохранил целостность даже в условиях войны и сталинских репрессий именно потому, что динамизм его экономического развития открывал перед его гражданами гигантский горизонт возможностей. Когда он затормозился, даже не остановился, в своем развитии, он достаточно быстро пришел к кризису и развалу. Можно, кстати, вспомнить, как на одном из заседаний Политбюро, где обсуждалась, так называемая, косыгинская реформа, тогдашний председатель Президиума Верховного Совета Подгорный, выступая, спросил, «если все работает, зачем что-то менять». Тогда реформы были остановлены. Мы знаем, к чему привел этот страх перемен во имя призрачного статус-кво.

Итак, читатель понял, что автор этих строк считает, что перемены назрели, а упорство в отказе от них ведет нас к повторению пути уже дважды пройденного Россией в преддверии 17 и 91 годов. Тем более, что запоздавшие перемены только ускоряют катастрофы, чему пример события тех же лет. А после катастроф, существует очень большая вероятность отката, куда дальше исходной точки. И я не использую слово реформы, т.к. опять же в контексте российской истории, он уже приобрело коннотацию, подозрительную для многих наших сограждан – перемен любой ценной, к чему я, как и большинство сограждан, отношусь крайне отрицательно. Вот почему автор с крайним опасением относится к любой перспективе победы тех, кого он назвал «инфантилами», потому что, как показывает опыт последних лет их легко может возглавить любой ловкий авантюрист: в эпоху катастроф все возможно.

В своем видении желательных перемен автор исходит из того, что в правящей бюрократии или около бюрократических кругах не могут не быть люди, не понимающие, или, хотя бы не ощущающие тупики нынешнего развития, и желающие их преодолеть с минимальными для страны потерями. Каков же может быть путь таких перемен, если такая команда найдется?

Программа перемен

Может быть, самое главное – это переход к политике экономического роста, и основанной на ней новой индустриализации, потому что без них, любые перемены в собственно политике опасны для страны. Экономический тупик и политический прогресс – это мы прошли в 90-х. Политика роста включает многое. Но хотелось бы выделить несколько моментов: во-первых, это дешевые, конечно, в рамках разумного, деньги для промышленности, особенно высокотехнологичной. А для этого необходимо покончить с эгоизмом банков и нацелить их на поддержку экономического роста. Банки, нацеленные на спекуляции, России не нужны.

Во-вторых, это то, что называется «малой индустриализацией», поддержанной активной инфраструктурной политикой т.е. развитие различных форм экономической активности в малых городах и селах, на основе все тех же дешевых денег и низких налогов для бизнеса в этих местах и связей между центрами малой индустриализации и крупными промышленными центрами, без чего России грозит перспектива превратиться в пустыню с редкими на ее гигантских просторах центрах перенаселенности.

В-третьих, это продолжение политики разумного импортозамещения, которая пока в значительной мере не вышла за рамки благих пожеланий.

Наконец, это политика ограничения экспорта сырья и поощрения экспорта готовой продукции во всех отраслях промышленности и сельского хозяйства.
В том, что касается собственно политики, то, во-первых, это постепенное, но без затягивания этого процесса, перераспределение властных полномочий к выборным коллективным органам на всех уровнях власти – от муниципалитетов до Государственной Думы. И в первую очередь на региональном. Ключевыми фигурами региональной политики должны стать региональные премьеры, а губернаторы – гарантами политической стабильности, к которым властные полномочия переходят только в случае недееспособности региональных парламентов.

Во-вторых, это, если хотите, оживление правящей партии, за счет демократизации ее внутренней структуры. Делая акцент на демократизации правящей партии автор этих строк исходит из представления о том, что, во-первых, бюрократии, которая удерживает страну от резких перестроек, чреватых катастрофой, легче приспособиться к таким переменам, чем сразу бросаться в омут многопартийности. А, во-вторых, из того, что процесс создания реальной многопартийности может затянуться на годы.

Предшествующие 25 лет показали это. Демократизация правящей партии должна, во-первых, включать постепенное перенесение социальной опоры партии с бюрократии на те социальные слои, могущих быть двигателями перемен, о которых мы говорили выше, во-вторых, создание в партии фракций, представляющие разные идеологические оттенки отечественной бюрократии и новых социальных слоев и переход к модели, при которой пост премьера принадлежит фракции правящей партии, чьи кандидаты получили наибольшее число голосов на выборах. Я называю эту модель японской.

В течение нескольких десятилетий избирательная система Японии – существование многомандатных округов – была заточена на поддержание фракционной системы в правящей партии - ЛДПЯ, поскольку предоставляла возможность избирателям делать выбор не только между партиями, но и между конкретными кандидатами, выставленными разными партиями. Т.е. избиратель имел возможность проголосовать в разной пропорции за представителей разных партий. Соответственно лидер фракции ЛДПЯ, получившей большинство мест в парламенте в партийной фракции парламента, автоматически претендовал на место премьера. А от раскола партию, может предохранить своеобразный внутрипартийный пакт Монклоа, в котором лидеры фракций договариваются о кодексе взаимоотношений.

Мы специально не обсуждаем идеологию партийных перемен, потому что то, о чем мы говорим, может основываться на очень широком спектре идеологий от социал-демократизма до того, что можно называть голлизмом и вполне успешно сосуществовать в одной партии.

Все это, конечно, некие гипотетические соображения, жизнь может совершать неожиданные кульбиты. Но ответственные политики должны играть на опережение. И время такой игры уже пришло.